Актер — о 50-летнем юбилее, советском кинематографе, жене и потере мамы
Недавно Кирилл Гребенщиков отметил пятидесятилетие. Он всегда был склонен к самоанализу и осмыслению пространства вокруг себя. Изменилось ли что-то в нем самом и его мироощущении к этой дате — в интервью журнала «Атмосфера».
— Кирилл, вы не раз говорили, что самое сложное — это ждать работу, особенно когда не знаешь, будет она или нет. Прошедший юбилей не повлиял на вас в этом смысле?
— Нет, цифра пятьдесят фактически ничего не изменила, кроме того, что все мои товарищи, уже перешагнувшие этот рубеж, звонили с соболезнованиями, но успокаивали, что все нормально. (Смеется.) Володя Стержаков говорил, что по сравнению с шестьюдесятью это вообще ничего.
— А как вы относитесь к самому дню рождения?
— В детстве я любил их, естественно: подарки, гости, и в молодости большие компании радовали, а после сорока это стало немножко обузой. Чувствуешь ответственность — твой праздник, и, значит, должен его как-то провести. (Улыбается.) А сейчас, честно говоря, хочется, чтобы этот день уже быстрее проскочил. И что касается юбилея, то никаких творческих вечеров, упаси боже, делать не собираюсь.
— Вы никакую возрастную цифру не ощущали кризисной, не проходили ее нервно, с беспокойством, какими-то страхами?
— Помню, что в тридцать меня это пугало, потому что я был еще совершенно неизвестным актером и испытывал определенные комплексы, что нормально. Мало кто из коллег относится к этому по-настоящему спокойно. А вот сорок я даже не заметил, хотя говорят, что кризис среднего возраста как раз настигает в эти годы.
— Возможно, потому что в профессии у вас к сорока все было хорошо…
— Да, наверное, самый активный период был вокруг сорока. Сейчас, конечно, такого количества предложений нет уже, ведь основной герой в кино всегда тридцати пяти — сорока пяти лет.
— Вы считаете, что не так много снимаетесь, но у вас уже сто один фильм…
— Делите на десять примерно, получите десяток действительно достойных работ, без дураков, как говорится.
— Какой уровень жизни вы должны держать, чтобы ощущать себя спокойно?
— Все относительно, всегда будет чего-то не хватать, и есть большой риск попасть на гедонистическую беговую дорожку. Но с возрастом статусные вещи меня стали намного меньше волновать. Например, в юности нам очень хотелось того, чего у нас не было. Но надо понимать, что джинсы были для нас не просто штанами, а символом другой, свободной жизни, которую мы не знали. Мы жили в перестройку, и гамбургер был не просто гамбургером, а символом перемен. А когда ты начинаешь зарабатывать нормальные деньги, у тебя возникает соблазн — покупать не просто вещи, а дорогие. И иногда этим слишком увлекаешься. Но с возрастом понимаешь, что и менее статусная машина может прекрасно ехать. То же самое касается одежды, телефона и прочего.
— Вы не производите впечатления человека, бегущего за удовольствиями, легко живущего…
— А я очень умеренный гедонист. (Улыбается.) Опыт показывает, что надо одергивать себя в этом желании. Гедонизм ли сидеть на берегу моря и смотреть на волны? Да! Это же удовольствие. Но я не поеду ради моря в Монако, например. Море и там, и в Греции, на острове, где овцы ходят, такое же. Конечно, комфорт — это хорошо. Но если мне говорят, что по работе надо перелететь из Новосибирска в Екатеринбург ночью через Москву и других вариантов нет, конечно, я соглашаюсь. Бывает, что местный прокатчик предупреждает: «Ребята, платим столько, едим хорошо, но живем не очень», или наоборот, это нормально. (Смеется.) Всегда можно войти в положение, если тебя не обманывают. Вот когда начинается вранье и обман, я терпеть не буду.
— Вы помните, когда впервые испытали счастье от заработанных профессией денег?
— Испытываешь не счастье, а скрытую гордость от того, что ты смог. Я уже забыл, на что были спущены первые более-менее приличные гонорары, но явно на какое-то хорошее дело. (Смеется.) Зато я помню, что это было просто вау, психологическое поглаживание себя. А вообще я ничему так не радовался, как возможности путешествовать. Для меня очень важно видеть что-то, ездить по миру, а по стране я много гастролирую со спектаклями.
— А признание вы ощущаете?
— Да, люди благодарят за какие-то работы, это и есть, наверное, признание, когда тебя уже не просто знают в лицо, а по имени и конкретной работе. В Ростове как-то подошли два парня и сказали: «Мы адвокаты, нам очень понравился сериал „Заступники“ про нас. Спасибо вам». Это очень приятно. Особенно если тебе самому нравится фильм, о котором говорят. В последние годы у нас появилось немало хороших сериалов, платформы дали много возможностей. Но сейчас, думаю, будет сложнее с авторским кино. А в принципе, мы идем какой-то своей дорогой, наверное.
— У нас и была своя дорога. Взять золотой фонд советского кино, эти ленты и сейчас не устарели, а не просто являются памятниками-шедеврами…
— Конечно, советский кинематограф — это уникальное культурное явление, огромное количество школ: Москва, Ленинград, грузинское кино, среднеазиатское, прибалтийское, и все оно разное, абсолютно невероятное. И то, что актеры разных школ в картинах перемешивались, создавало неповторимый аромат. Конечно, мы сейчас далеко от него находимся. Кто-то правильно сказал, что мы начали уходить в сторону слепого копирования западных фильмов, и, с одной стороны, это вполне понятное желание завоевать зрителя, а с другой — мы многое утеряли, выплеснули просто. Я понимаю, что и тогда снималось полно шлака, но сколько шедевров. Я не питаю никакой ностальгии по Советскому Союзу, но советское кино — это, безусловно, культурный феномен.
— Если бы у вас была возможность вернуться на время лет на пять или десять в любой период жизни, куда бы вы перенеслись?
— Нет, повторять я ничего не хочу, а если что-то исправлять, то я не знаю, где потом окажусь, так что не рискну. (Смеется.) Лучше я попробую в той точке, где нахожусь, что-то реанимировать или найти подобное, а проживать даже очень хорошие моменты снова, не уверен, что имеет смысл.
— Вы вообще не ностальгирующий человек?
— Мне просто не по чему испытывать ностальгию, кроме как по своему детству и молодости. Люди думают, что если сейчас выпустить Роднину на лед, поставить в ворота Третьяка, надеть пионерские галстуки и сделать водку по три рубля пятьдесят две копейки, то они вернут свою молодость?! Конец восьмидесятых было хорошее время, подвижное, а в середине девяностых все закончилось, в том числе ушло ощущение свободы, голодной, но свободы. Но в целом по девяностым у меня нет никакой тоски, серое и трудное время.
— Вы всегда остро реагировали на все, что происходит вокруг, даже если вашей семьи это не касалось?
— У меня семья была пытливая. (Улыбается.) От меня никто ничего никогда не скрывал, дома говорили про Афганистан, про Сталина, я обо всем узнал довольно рано, был подкован. Но я не люблю, как писал Довлатов, слишком советских и слишком антисоветских, мне как крайне правые, так и крайне левые не близки.
— А вы подключаетесь душевно, когда происходят такие трагические события, как крушение самолета или пожар в ТЦ «Зимняя вишня», землетрясение?
— К сожалению, часто защищаешься от этого, потому что оно происходит не рядом с тобой, и не реагируешь остро. Да, надо иметь сострадание, но не хватает ресурса.
— Знаю, что вы цените, когда люди сопереживают, а как вы сами реагируете, если у приятеля что-то случилось, не говорю уж — у друга?
— Признаюсь, что это сложно, поэтому ты начинаешь защищаться, стараешься не впускать в себя чужие проблемы или горе и не хочешь выглядеть фальшивым. Но, естественно, нужно поддержать человека. Если он, конечно, садится тебе на шею в смысле физической помощи или желания получить сопереживание, это начинает напрягать. Хотя я стараюсь развивать в себе эмпатию и по возможности помогать людям, которые в ней нуждаются, но не могу сказать, что в совершенстве владею искусством сопереживания. Есть абсолютно выдающиеся люди, которые жизнь кладут на то, чтобы помогать другим.
— Прочла, как несколько лет назад вы говорили о врачах в контексте сериала «Тест на беременность» и рассказали про операцию маме на позвоночник, а сейчас я узнала, что мамы четыре года как нет. Как вы это пережили?
— Вообще-то мне пятьдесят лет уже. Так бывает, родители уходят. Когда я ездил на гастроли с Анатолием Васильевым, которому на тот момент было семьдесят два года, а он звонил маме, вот это было поразительно, потрясающе. (Смеется.) Потери неизбежны, но раны заживают, боль проходит. Если я буду все время к этому мыслями возвращаться, еще и винить себя, ничего хорошего не будет, ведь изменить ничего нельзя. То есть я могу себя винить, потому что то внимание, которое мог проявить, все равно не проявил, ведь внимания много не бывает.
— Что вас тогда вытянуло?
— Это тяжело, но я не был на дне. У меня не было очень близких отношений с мамой, и она и я были совершенно самодостаточными людьми, но все равно связь есть, и когда она обрывается, образуется пустота, потому что это разрыв окончательный.
— А когда погиб папа, это было сложнее преодолеть? Он же был намного моложе мамы, и вы были совсем молодым…
— Любую смерть одинаково сложно в любом возрасте преодолеть.
— Вы меняете свое отношение к человеку, с которым давно и близко общаетесь или просто симпатизируете, из-за разности взглядов, позиций?
— Наверное, нет. Если нет чего-то такого, чего я терпеть не могу, совсем ура-патриотизма или крайне левацкого диссидентства, ничем не подкрепленного. Мои друзья меня не разочаровывали. У меня очень узкий круг близких людей, и этого вполне достаточно, а что делают остальные, не так важно.
— Вы бы могли представить, что у вас с женой совсем разные взгляды на какие-то важные мировоззренческие темы?
— Конечно, какие-то принципиальные вещи было бы тяжело принять. С чужим человеком, даже другом, это проще, чем с близким. Мне сложно с очень шумными персонажами, я лучше в сторону отойду. А вообще я вполне нормально уживаюсь с людьми.
— А вам важно, чтобы вас понимала жена?
— А как без этого? И у меня в семье, слава богу, так.
— Вы дома с женой и с дочкой делитесь всем?
— Чем-то да, но я все равно многое при себе держу, ну такая натура у меня.
— Ваша жена Ольга делает кукол. Вы интересуетесь ее творческой работой?
— Конечно, я знаю, что она валяет кукол, это особая технология, но не представляю, как это происходит, могу говорить только как дилетант. Оля очень давно и увлеченно этим занимается. Есть еще вариации ее художественной деятельности, но признаюсь, я в это не влезаю. А вот когда прихожу в ее мастерскую, с удовольствием рассматриваю все там.
— А чем занимается дочь Полина?
— Я не уполномочен публично об этом рассказывать. Это ее дело. Она не актриса и не по маминым стопам пошла.
— Вы сказали, что в тридцать лет у вас случился пассионарный взрыв. Что вы в это понятие вкладывали? Знаю, что тогда вы занимались педагогикой и сейчас снова начинаете преподавать…
— В тот период у меня было полно сил и желания перейти в какое-то другое качество в профессиональной деятельности, и я много для этого делал. И то, что происходило, я и называю пассионарным взрывом. Преподавание тогда было параллельной театру жизнью, возможностью заработка. Хотя мне нравилось это. Я работал в фирме, которая занималась репетиторством по литературе и русскому языку, и им нужен был педагог по актерскому мастерству. А потом я стал преподавать частным образом, сарафанное радио помогало, это длилось лет пять. Последние годы уже понимал, что те, кто работает с детьми, — это какие-то совершенно отдельные люди, я перед ними преклоняюсь. А сейчас, в конце сезона, мне позвонили и предложили взять курс в МГПУ на театральном отделении. Там уже многие мои знакомые актеры и режиссеры ведут курсы. Я решил подумать, потому что это большая ответственность, взвесил все и решил, что юбилейный год… может быть, не зря сейчас поступило такое предложение, что-то я могу попробовать передать молодым, и согласился.
— Насколько, на ваш взгляд, то, как складывается у актера карьера, зависит от него самого?
— Во многом зависит. Прежде всего, от его терпения, характера, оптимизма, важно, чтобы неудачи не тянули вниз, потому что чем их больше, тем меньше уверенности в себе, естественно.
— А у вас было достаточно терпения и оптимизма? Вы же сказали, что в тридцать испытывали определенные сомнения, существовали комплексы…
— Редко у кого их нет, а те, кто говорит, что их нет, лукавят. Конечно, все переживают, стараются находить себя в чем-то другом. Я много работал и в театре, и детской педагогикой занимался, и аудиокниги записывал. И в какой-то момент звезды сошлись, случайности совпали, люди оказались в нужное время на нужных местах, и я начал сниматься, ничего особенного для этого не делая.
— Знаю, что вы любите в свободное время и на диване полежать, и почитать. А чем еще вам нравится заниматься?
— Я люблю умеренно заниматься спортом. Я бросил курить в очередной раз, набрал пять килограммов, надо скинуть их. Мне нравится ходить пешком, стараюсь час этому посвящать. Сейчас, когда снимаюсь в Санкт-Петербурге, то смотрю на карту, куда пойти, как проложить маршрут, потому что по загазованному городу гулять — так себе удовольствие. Но Летний сад рядом, так что в нем могу наматывать круги.
— Вы в Петербурге снимаетесь в четвертом сезоне сериала «Тест на беременность». Наверное, у вас там уже сложилась компания?
— Нет, я ни с кем не проводил время, тем более в Петербурге живет мой двоюродный дядя. Я с ним встречался и с Антоном Хабаровым, мы дружим с ним. Он сейчас тоже здесь снимается, в «Великой−2», приезжал на пару дней и в том же отеле поселился. За завтраком в гостинице разговариваю с девочками, которые заняты в «Содержанках−4», — с Нелли Уваровой и Наташей Рогожкиной, она моя однокурсница, так что мне общения хватило.
— Кстати, я знаю, что совсем недавно вы подарили Антону Хабарову шахматы, причем не на день рождения, просто так, он даже рассказывал об этом и показывал их в одной из соцсетей…
— Так получилось. (Улыбается.) Мы с ним погуляли по городу, а потом он уехал, а я на следующий день поехал на блошиный рынок с художницей картины, она что-то искала для нашего фильма. Я вообще очень люблю такие рынки, а на этом никогда не был. И вдруг я увидел старика, который продавал несколько разных коробок шахмат, и среди них были маленькие, компактные деревянные. Я посмотрел штамп, который стоит внутри доски, 1962 год. Мне показалось это хорошим подарком Антону. К тому же мы с ним за день так хорошо поговорили, что я поддался дружескому порыву, приобрел их и оставил ему в гостинице. Порадовал его.
— Вам не наскучил «Тест на беременность»?
— Я с удовольствием снимаюсь в этом сериале уже девять лет, но мы за это время сняли только четыре сезона, что не так много. У нас большие паузы. Мы собираемся, как в пионерском лагере, я не устаю ни от коллег, ни от роли. У нас меняются режиссеры, но все они очень хорошие.
— А у вас была такая работа в кино или театре, из которой было очень тяжело вылезать или она наложила серьезный отпечаток на вас, пусть на время?
— Да, была, в театре, но я не хочу ее называть. Я думал, что морально готов к ней, а оказалось, что нет. И сейчас понимаю, что лучше бы ее у меня не было, потому что она больше вреда, чем пользы, принесла.
— Были у вас спектакли, когда вы приходили совсем без вдохновения?
— Без желания. Вдохновение… Какое ты перед спектаклем испытываешь вдохновение? Волнение — да, чтобы все прошло хорошо, чтобы не облажаться, ты же всегда немножко боишься, получится или нет. А там уж… ты вышел, и дальше как в футболе — три точные передачи отдал, и либо пошло, либо не пошло. (Смеется.) То, что вы говорите, имеет отношение к воле, если не идет, надо ее включать, точно проходить узловые моменты, повороты и стараться вернуться в живое состояние разными способами. Что касается технической оснащенности актеров, мне это не кажется главным достоинством, хотя, конечно, это классное качество. Мне очень нравился Иннокентий Смоктуновский. Я не знаю, насколько он был технически оснащен, но в его игре всегда присутствовала какая-то неправильность, как будто маленькая ошибка. И мне такое актерское существование ближе.
— А он не входил в родительский круг друзей?
— Нет, но мама его знала довольно хорошо, потому что она дружила с его женой Суламифью. А я не был знаком.
— Ваше отношение к успеху с течением жизни менялось?
— Сейчас я стал спокойнее к этому относиться. Хотя успех приятен. Наверное, самое приятное — это когда кто-то, кого ты очень любишь и уважаешь, тебя хвалит. Когда я у Васильева играл в «Каменном госте», на спектакль пришла Алла Сергеевна Демидова и через кого-то передала: «Кирилл очень вырос», для меня это до сих пор одна из самых больших похвал в жизни.
— Какой вы сами зритель?
— В оперном театре я смотрю на артистов как на богов, снизу вверх, а в драматическом, честно говоря, меня мало чем можно удивить. Но бывает такой материал, когда невозможно не подключиться, будь ты хоть трижды актером. Когда в «Вишневом саде» в третьем акте плачет Раневская, это великая драматургия, это трогает любого человека. И я хороший зритель, мне все нравится. (Смеется.)
— А вы азартны?
— Нет. Когда я играл в более молодом возрасте в какие-то спортивные игры, то, естественно, был азартный. А так — очень в меру.
— Вы никогда не ходили в казино, даже ради экскурсии?
— Один раз я снимался в предбаннике казино, смотрел издали, но у меня никогда не было желания сесть за стол или подойти к автомату. Хотя знаю людей, которые даже «садились» на это.
— Что вас в сегодняшней жизни радует, восхищает?
— Мало что, но больше всего люди, когда я вижу в них способность понимать и сопереживать. И меня очень расстраивает, если для них нет ничего важнее, чем они сами.
— Часто артистов в эгоцентризме обвиняют…
— Не только артисту, а вообще человеку свойственен эгоцентризм. Но говоря о нас, то как иначе, если ты должен уметь воздействовать на тысячный зал или сделать так, чтобы несколько миллионов человек не переключили телевизор, где тебя показывают крупным планом, на другую программу. (Улыбается.)
Читайте также: Кирилл Гребенщиков: «В этом сезоне личные переживания еще острее».
Свежие комментарии